Одна рациональность или их много?
Статья написана Павлом Чайкой, главным редактором журнала «Познавайка». С 2013 года, с момента основания журнала Павел Чайка посвятил себя популяризации науки в Украине и мире. Основная цель, как журнала, так и этой статьи – объяснить сложные научные темы простым и доступным языком
Долг исследователя — углублять научные, то есть рационально обоснованные знания о человеческом поведении, не пасуя перед сложностью такой задачи. Однако идти к этому можно двумя путями, которые в принципе не исключают друг друга и, может быть, где-то смыкаются, но сегодня предполагают разные позиции исследователя по отношению к своему объекту — человеку и его поведению. Можно совершенствовать существующую «целерациональную» схему поведения человека, уточнять, обогащать и расширять ее. Но тогда приходится, однако, заранее примириться с тем, что все, не умещающееся в схему, автоматически окажется «иррациональным», не подвластным науке.
Другой путь — разработка новых подходов и концепций, в первую очередь более глубокого и богатого понимания самой рациональности.
Есть много разных «рациональностей». Социологи, например, знают, что в обычной повседневной жизни любое поведение считается рациональным, если оно понятно окружающим. Такая рациональность — уже свойство не отдельного человека, а социального взаимодействия, социального контакта.
Чтобы студенты смогли на собственном опыте убедиться, насколько человеческие отношения строятся на социальных ожиданиях, преподаватель-социолог предлагает им, вернувшись домой, вести себя так, будто они там квартиранты. Несколько человек не могут этого сделать, стесняются; один, достаточно прозорливый, не стал рисковать, поскольку у его матери больное сердце. Реакция в семьях остальных «экспериментаторов» — от взрыва гнева до оцепенения, разрушение контакта. Никто не смог продолжать свою линию поведения хоть сколько-нибудь долго.
Как влияет «обыденная» рациональность, необходимость делать свое поведение «объяснимым», на наши поступки? Это воздействие почти не исследовало, хотя интуитивно силу его чувствует каждый. Недаром же мы утверждаем: «понять — значит простить». И недаром существуют разные — иногда тонкие, иногда наивные — способы интерпретации своих собственных поступков. Например, так называемое «предвосхищающее» объяснение, которое мы предлагаем окружающим по поводу еще не совершенного поступка. Мы пытаемся заранее отвести, ослабить, поставить под сомнение весьма вероятное, но нежелательное для нас толкование. Позволяя себе грубость или, мягко говоря, «шпильку», заявляем сначала: «Я понимаю, что вам это может быть неприятно, но я человек прямой…» Не в силах удержаться от бестактности, говорим: «Конечно, это выглядит странно….» Опасаясь разоблачения своего невежества или интеллектуальной нечестности, мы начинаем фразу словами: «Я, конечно, не специалист в этой области…», «Конечно, вы скажете, что это вздор…» или «Я, может быть, не знаю всего, но…»
Многие тома написаны о том, насколько специфичны представления о разумном поведении в каждой культуре, но психологами это никак не учитывается.
Между тем существуют культурные различия не только в том, какие именно цели ставятся и какие средства используются, но и в самой, если можно так выразиться, структуре рациональности. Разным может быть отношение к расчету и логике. Оно выражается в том, например, каким образом человек предпочитает объяснять свой неуспех в достижении цели — неудачей («судьбой») или своей ошибкой. Есть культуры, где легче признать себя глупым, чем неудачником, в других же культурах — наоборот. Очень различаются культуры по приемлемой в каждой из них степени «отложенности» вознаграждения. В религиозном сознании вознаграждение может отодвигаться в бесконечность, а лозунг молодежной контркультуры — «рай немедленно».
Культура определяет и общее отношение к целям. Оно может быть инструментальным, приземленным, когда выбираются и признаются только «реальные цели», для достижения которых уже есть средства, — и менее прагматическим, когда признается самостоятельная ценность мира целей, независимо от того, могут ли они быть достигнуты.
Представление об одной-единственной и притом жесткой логике поведения было точно описано еще Б. Спинозой: «В душе нет никакой абсолютной или свободной воли; но к тому или другому хотению душа определяется причиной, которая в свою очередь определена другой причиной, эта — третьей и так до бесконечности».
В этой сети причин любые цели, если они не ставятся сознательно, оказываются предопределенными. Между тем развитие человека требует от него активности не только в достижении целей, но и в их постановке. Для этого у нас должна быть внутренняя возможность, «способность» выбирать ориентиры своей деятельности, так же как мы выбираем средства их осуществления, строить мир целей как самостоятельный, направляемый нашими представлениями не только о сущем, но и о должном. Поэтому человек стремится к свободному выбору, к свободе в постановке целей, хотя каждая из них имеет свои объективные причины, продиктована сложившимися потребностями, притязаниями, условиями.
И очень непросто понять, в чем состоит рациональность или, наоборот, иррациональность — стратегии человека в этой сложной ситуации. Представители некоторых философских направлений, например экзистенциализма, утверждают, что единственно подлинный, достойный способ поведения в таком мире — «вызов» внешним, объективным обстоятельствам, действие «вопреки» всем «детерминизмам». Безусловно, это стратегия мужества, но она неизбежно ведет к поражениям (как признают и сами экзистенциалисты), поэтому нельзя сказать, что человек широко пользуется ею. Это не значит, однако, что он бросается в другую крайность и, как утверждает, например, американский психолог Б. Скиннер, стремится просто приспособиться к внешним условиям, используя свободу всего лишь как способ избежать неприятных воздействий окружающей среды. Отношение человека к тем ограничениям, которые накладывают объективные условия на его свободный выбор, гораздо сложнее и стратегичнее. Он не идет в прямую и безнадежную атаку, а «обходит» ограничения, проявляя удивительное разнообразие «рациональностей», рациональных способов поведения.
Трудно представить себе, например, более жесткое, неподатливое объективное ограничение нашим стремлениям, чем время.
Может быть, прав герой У. Фолкнера: победа над временем — «иллюзия философов и дураков». Но он не прав, утверждая, что человеку с временем «даже и сразиться не дано». Это сражение кипит вокруг нас ежечасно.
Человек активно структурирует время, использует его свойства, создавая мир своих целей. Например, представив время как последовательность событий, своеобразную их «очередь», мы решаем многие трудности наших сил («жизненного ресурса») для их реализации. Несовместимые по смыслу цели мы разводим во времени («сначала»— «потом»), где они якобы не мешают друг другу («всему свое время»). Отсылаем в хвост «очереди» те цели, которые не можем не ставить перед собой, но не можем или, в сущности, не желаем осуществлять, не обеспечиваем ресурсом («всерьез займусь спортом или диссертацией, выучу японский, перечитаю Гёте, поеду к родителям или старому другу — когда будет время»). А какое многообразие мотивов и ценностей скрывается за нашим «у меня на это нет времени»!
По-разному мы определяем для себя и отношение между прошлым, настоящим и будущим. Если в строгом, логическом смысле настоящее — это исчезающий миг, мгновенное переживание «теперь», то в реальном поведении мы довольно произвольно меняем его рамки. И не в том смысле, что продлеваем его непосредственно («остановись, мгновенье»),— это нам не дано. Но мы можем отодвигать или сдвигать границы прошлого и будущего. Настоящее — это то время, где цель только еще ставится, где выбор еще не сделан, его можно еще «переиграть», что-то в нем изменить. Только окончательный выбор становится прошлым. В этом смысле уход от выбора, например,— это отодвигание прошлого, но не будущего, поскольку уход от решения тоже имеет последствия, и они неизбежно начинают появляться.
Граница прошлого и настоящего проходит между тем, что мы уже собираемся менять («дело сделано», «с этим уже ничего не поделаешь», «я больше об этом не думаю»), и тем, что решено еще не окончательно («это еще надо посмотреть», «я еще не решил»). В то же время бросок навстречу выбору — это всегда приближение границы будущего, отказ от настоящего («будь что будет»).
В самом прошлом и самом будущем мы обычно различаем два элемента. Один — «реальное», конкретное прошлое, конкретное будущее («вчера» и «завтра»), которые нами ощущаются непосредственно, и поэтому мы их при постановке целей учитываем. Можно считать, что мы ищем причины своего нынешнего поведения в том, что происходило с нами в среднем в последние пять лет, и в будущее более или менее конкретно заглядываем тоже лет на пять. Не случайно социологами отмечаются пики разводов на пятом-шестом году семейной жизни, с работы люди особенно часто уходят тоже через пять лет после поступления. Наиболее отдаленный рубеж будущего, известный нам,— 24 года, на которые, кстати, был заключен договор Фауста и Мефистофеля. За пределами конкретных прошлого и будущего мы помещаем абстрактные, которые практически не учитываем. Этим можно объяснить «иррациональное» поведение тех людей, которые не считаются с некоторыми статистически неизбежными его последствиями (например, курения, выпивки, гиподинамии, переедания).
Нет ничего легче, чем объявить непонятное иррациональным. Труднее, хотя и ненамного, найти в иррациональном рациональное. Но по-настоящему трудно совсем другое — понять, что объединяет все эти «рациональности», в чем их сверхзадача, и существует ли она.
Автор: Н. Наумова, кандидат философских наук.