К вопросу о времени или Слово в похвалу чтения

О Книге природы говорят теперь не часто и осмотрительно, ибо, хотя сама историческая подоплека подчас и утрачена из обихода, сей опоэтизированный способ выражения в какой-то неуловимый момент обратился литературным штампом, и над ним нависла угроза ходульности, перспектива «украшать» общие места невразумительных словоизлияний. Однако история продолжается, и, думается, о чтении Книги природы стоит и сейчас говорить с определенным — научным — смыслом.

Можно предложить читателю простой лингвистический эксперимент, основанный только на нашем чувстве языка. Сопоставим сначала глагол «читать» с цепочкой слов «получать информацию и пребывать в потоке времени». Вдумываясь в смысл этого словосочетания, убеждаемся, что его вполне можно считать развернутым синонимом для нашего глагола действия. А если теперь вместо «читать» подставить другой глагол — «познавать», то замена эта никак не нарушит образовавшиеся было смысловые связи с тем же словосочетанием. Так мы получаем лежащее на поверхности этакое лингво-психологическое доказательство правомочности разумения о Книге природы.

«Читать» относится к «книгам», «познавать» — к природе, а «читать» и «познавать» в какой-то общей своей части имеют два понятия — время чтения и время получения информации, которые делают метафору о Книге Природы созвучной не только «бытовой» стилистике, но и научной точке зрения.

Следуя чувственной наглядности окружающего, наши первобытные предки получали «уроки времени» из повторяющихся от века сюжетов — каждодневных восходов и заходов солнца, неумолимого движения звезд и планет, циклической смены времен года. Это самозамкнутое, циклическое время, почерпнутое из мира вокруг человека, неизбежно отразилось и в мире, созданном человеком, прежде всего в произведениях искусства. И читая древние эпосы, в которых еще жило такое осознание времени, мы не должны удивляться назойливым повторам описаний одних и тех же событий, схожих ситуаций, применению уже не раз испытанных словооборотов, эпитетов, готовых формул. В мерном рокоте звучащего повествования так и слышен шум эпически спокойного моря, бесконечной чередой волн набегающего на берег… Что было, то и будет, и что творилось, то творится, и нет ничего нового под солнцем…

И для любых достаточно больших периодов человеческой культуры всегда можно обнаружить согласие художественного понимания времени и того научного, что рождалось при чтении Книги природы. Этому согласию, этой синхронии легко найти общее основание: достижения и ошибки «физиков» и «лириков» определены общекультурным климатом данного «среза» цивилизации.

Для демонстрации справедливости «принципа синхронности» (назовем так это согласие) совершим краткое путешествие по истории культуры, почти наугад выбирая те или иные характеристики времени и выясняя, схоже ли они расцениваются в станах «физиков» и «лириков» соответствующей эпохи. Начнем с «Божественной комедии» бессмертного Данте. Мы скоро убеждаемся, что время в ней фактически «выключено», события, люди, характеры располагаются на вертикали вневременности, а если и есть здесь какое-то подобие движения, оно тотчас безысходно замыкается на одном из кругов Ада. И налицо полное соответствие Дантова надвременного космоса и той специфической категории средневековой системы мира, каковую по праву можно считать центральной для многих богословских трактатов и штудий философов («физиков») его времени — ее имя надвременная вечность.

Если же в «Комедии» все-таки и есть движение жизни, с которым мы связываем наше современное понимание времени, то оно воплощено только в самом авторе, смело пересекающем круг за кругом, воплощено единственно живым в той преисподней и одним из немногих провозглашающих движение жизни в той переломной эпохе на пути к Возрождению.

Еще пример — об открытии субъективной формы времени Августином Аврелием (IV—V века новой эры). Состоит оно в четком разделении «времени мыслимого» и «времени переживаемого». Первое — это время теоретическое, время догмата, которое религиозный мыслитель оставлял во власти Бога. Иное время — в восприятии простых смертных, время «земное», время субъективное, оно не столь канонично, оно может ускоряться и замедляться, обращаться вспять и останавливаться, и все это по прихоти человека. При всей новизне такого августиновского разделения «Что есть время?» не звучит гласом вопиющего в пустыне — обостренное внимание к мукам одинокого «я», к событиям частной жизни мы находим в художественных текстах Марка Аврелия, созвучных с «Исповедью» Августина. Снова согласие? Да.

Свидетельств в пользу принципа синхронности множество, их, видимо, не меньше того числа качеств и характеристик, что приписало человечество за свою немалую историю этому многоликому времени. Даже возврат к старым урокам, уже усвоенным цивилизацией, — «повторение пройденного» на новом уровне. Вот мы читаем произведения Марка Твена и находим вдруг рассуждения некоего Реджинальда Селькирка — «Безумного философа»: «все, что произошло один раз, обязательно произойдет еще раз…» Как расценивать этот «закон периодического повторения» — стилизация ли это под архаическую цикличность или попытка самостоятельной обработки «сырой» эмпирии? Скорее — второе. Антиисторизм, регресс? Но разве и в Книге природы — мы возвращаемся в стан современных «физиков» — не найти цикличности? Если читателю неугодно вспомнить о часовой стрелке, по вечному кругу следующей в своем беге за ходом Солнца, то обратимся к наиновейшей космологии.

Эта дочь XX века не очень-то определилась в своем отношении к необратимости времени, попутно лелея и пестуя еще и всяческие циклические, колебательные, «микмастерные» и прочие модели времени.

А теперь немного логики. Если справедлив принцип синхронности, то мы получаем совпадение черт времени, определенных теорией и практикой познания, и в Книге Природы и в Мире Текста. То есть, получаем возможность говорить, что существуют некие единые механизмы, присущие и Книге Природы и Миру Текста. А так как тексты делались человеком по определенным правилам, которые можно реконструировать, то, выяснив, как рождалась нужная нам черточка рукотворного времени, мы уже можем обратиться и ко времени иного текста — времени Книги Природы.

«Ах, как летит время!», «Как медленно тянутся дни»… Анализ контекста, в котором используются подобные словообороты, всегда дает неизменный результат: время «летело» в случае, когда мы пребывали в потоке информации (будь это при разговоре с интересным собеседником или, скажем, в поездке по незнакомым или экзотическим местам), когда же этот поток иссякнет, время «топчется на месте».

Вот почему в качестве механизма, «порождающего» время, можно рассматривать процесс получения информации при чтении художественного произведения, то есть видеть во времени сопутствующий эффект информирования, «производную» от информации.

Отправным пунктом для рассуждений нам послужит прекрасный образ времени, принадлежащий английскому физику А. Эддингтону,— образ летящей стрелы. И действительно, в самом общепринятом понимании время «линейно», одномерно, подобно стреле, и подобно ей же однонаправленно — от прошлого через настоящее к будущему. (Образ особенно ярок в сопоставлении: для циклического мифологического времени наших предков вполне соответствовала бы «модель» бумеранга.)

Каждое из родовых свойств «стрелы времени» мы попытаемся увязать с теми или иными сторонами информационных процессов при чтении текстов. Начнем с линейности. В любой организации текста легко распознается доминирующее измерение, и в этом нет ничего неожиданного, поскольку, в конце концов, сама наша цивилизация «линейна», будучи пишущей и читающей, будучи Гутенберговой. Для извлечения информации из текста наши глаза по необходимости должны последовательно обозревать знак за знаком, слово за словом, предложение за предложением. Даже прочитываемые книги должны выстраиваться в упорядоченные цепи — мы начинаем с букваря, а не с Шекспира.

Как бы мы ни располагали письмена — в строки слева направо на европейский манер или справа налево, подобно арабам, столбиками сверху вниз, как народы Юго-Восточной Азии, замысловатым «бустрофедоном» («по ходу быка»), как когда-то обитатели о. Пасхи, или по спирали, как на Фестском диске,— способ организации поступающей информации при этом неизменен. Он линеен, как будто бы мы имеем дело с одной сверхдлинной последовательностью букв. Такой неуничтожимой схеме как нельзя лучше и соответствует одномерный поток линейного времени.

Соответствие это давно обнаружено и чуть ли не занесено в прописные истины культуры: по известной эстетической классификации Лессинга в живописи и других «пространственных искусствах» подробности (фрагменты, атомы произведения) выступают одна подле другой, а в литературе и вообще во «временных» искусствах — одна за другой. Таким образом, лессингово разделение недвусмысленно фиксирует нужный нам факт: отличительным атрибутом линейного текста является однонаправленное время. Интересно, что «ко двору» приходятся не только те позитивные моменты, что схвачены «пространственно-временной» классификацией, но и справедливые упреки в известной условности, негибкости альтернативы по Лессингу.

Ведь двигаться от некоторого начала к некоторому концу, «от доски до доски» мы можем, «прочитывая» и «текст» архитектурного сооружения, и живописного полотна — «произведения изобразительных искусств, пока они не прочитаны и не осуществлены во времени, вообще для нас не стали художеством», писал П. Флоренский, в начале прошлого века критикуя традиционное разделение искусств на пространственные и временные.

Вспомним и о чтении прекрасных «текстов» нерукотворного мира вокруг нас с их живописью восходов и закатов, архитектурой гор, полей и лесов, музыкой птичьего говора. Только мысленно (кстати, известно ли, каким образом?) мы обладаем какими-то цельными картинами бытия, на практике же усваивая их только последовательными фрагментами. Но летящая оперенная стрела — символ сравнительно молодой, он пришел на смену архаическому «циклическому» времени, когда наступил переход от философии вечного возвращения к философии развития истории.

Оформление подобной цикличности времени давала Книга природы (иных книг еще не было), когда «читатели» имели только самозамкнутые «повествования» — смена дня ночью, тепла холодом, одного властелина другим, зла добром, удачи несчастьем,— и все по кругу, по кругу… «Книжность» новой письменной традиции в сочетании с новым общественным климатом работала на «спрямление» времени, и теперь в окружающем мире человек уже нащупывал новую схему, осваивая категории «истории», «прогресса», затачивая острие «стрелы времени» и возлагая ее на лук познания.

Теперь — о втором качестве времени, об однонаправленности «стрелы» — ее оперении и наконечнике. Анализ процесса чтения тут же доставляет нам интересные материалы и по этому вопросу. Чтение — не пассивное следование по указке чужой воли, это всегда активное деяние, в котором во главе угла стоит предвосхищение результатов, стремление заглянуть за ту линию горизонта, что прочерчена строчкой текста перед глазами.

Мы смеемся и задумываемся над гротескными персонажами Свифта, находя в них «знакомых незнакомцев», нам понятны искания и муки душевных героев книг потому что мы примеряем их пути к своему опыту, мы только еще тронули обложку, читаем незнакомое название и уже проделываем гигантскую работу, сопоставляя книжкино имя с целым миром прочтенных книг. Направленность чтения выразима в одной схеме: мы вечно что-то с чем-то сопоставляем, мы оцениваем разницу ожидаемого и действительного, мы получаем информацию.

Чтение как разновидность информирования так нацелено, направленно именно потому, что само понятие информации (если его брать широко) таково же,— информации нет без предвосхищения и активного отражения действительности, без построения «ожидаемого». Именно здесь, в процессе предвосхищения на пути к информации, и появляются временные понятия — «раньше» и «теперь», «будущее» и «прошлое». А так как опережение, построение «ожидаемого» есть лишь (не единственное) слагаемое информации, то, получается, время — сопутствующий эффект информирования.

Имеем ли мы дело с получением информации в мире текста или из Книги природы, в обоих случаях предвосхищающее, устремленное подобно стреле «чтение» изучается уже давно. Вот С. М. Эйзенштейн, много думавший о глобальных механизмах культуры, высказывает мысль о том, что восприятие произведения искусства во многом определено пережиточным «инстинктом преследования добычи» — так для великого кинорежиссера оформилось то, что мы называли выше предвосхищением при информировании.

У проблемы времени многовековая история, информация же как инструмент науки — это детище немногих десятилетий XX и XXI века. Намечаемый союз может быть плодотворным уже в силу преимуществ всего свежего и молодого рядом с опытом и изощренностью… Тысячелетняя интеллектуальная инерция, возможно, оставляла загадку времени в каком-то самодовлеющем замкнутом кольце, которое трудно, медленно раздвигалось доныне. С оформлением информационных проблем не образуется ли новая «внешняя» область, объемлющая собой «кольцо времени»?

Так, например, в шестидесятых годах прошлого века чешский философ И. Земан предпринял попытку установить явную функциональную зависимость времени и информации (вплоть до построения графиков в Декартовых координатах). Исследователь, в частности, пишет: «По мере развития познания в человеческой памяти конденсируется все большее количество информации, для получения которой человечеству уже больше не требуется времени… Можно высказать мнение, что, тогда как обычное солнечное время течет равномерно, время в развитии познания течет относительно солнечного времени неравномерно благодаря именно памяти, конденсирующей информацию, т. е. это время сравнительно замедляется по мере роста информации. Конкретно это означает, что в течение одинакового интервала обычного солнечного времени в нашем распоряжении имеется или мы можем воспроизвести в памяти все большее количество информации».

То есть с ростом плотности информации происходит замедление времени — в пределе, если «информация об объективной реальности была бы конечной и исчерпывающей, время в развитии познания свелось бы к нулю подобно релятивистскому замедлению времени при достижении движущимся телом скорости света: любая информация всегда в наличии и не требуется временных задержек на ее получение».

Подобное подчинение времени неким верховным (здесь — информационным) процессам не окажется ли только очередным шагом к новому постижению мира, более тонкому и ясному? Как далеко разойдутся еще эти кольца — круги на воде необъятного Океана Познания?

Ответы и новые вопросы несет будущее, а сейчас важно сделать возможно больше в пределах достигнутого и обозримого. Совместными «физико-лирическими» усилиями время становится не только сложным, но и в известной степени более близким человеку. Ведь после Эйнштейна уже нельзя исключить наблюдателя (человека) из общей картины мира. Некоторые черты «самого по себе» времени могут выступать субъективными, привнесенными человеком, однако всегда остается объективной основа категории времени — тот материальный мир вокруг нас со всеми его сложностями и противоречиями. Не мы даем природе понятие времени, а природа навязывает нам это понятие! Из одной книги разные читатели (вернемся к теме чтения) извлекают различное в деталях — вот где произвол субъективности,— но всегда остается главное, наисущественное, что уже заложено в общем для всех читающих «тексте». Мы вычитываем упорядоченности из Книги Природы в меру наличной «грамотности», но делаем это под диктатом природы.

Великая метафора книги, которую «открывают, разбирают по складам и читают, чтобы познать природу», особенно полюбилась мыслителям Возрождения. Но человеку, читающему подобным образом, весь мир предстает сокрытым под знаками, иероглифами, которые необходимо только обнаружить и истолковать. Знание — это схоластическая эрудиция (толкование книг) плюс «чернокнижная» магия (толкование мира).

Конечно, сейчас не идет речь о таком понимании Книги Природы, таком «чтении». Современный научный смысл «великой метафоры» состоит в одном: с ее помощью становятся рельефнее, ощутимее связи важных категорий нашего миропонимания, благодаря ей возможно целенаправленное использование сокровищ, накопленных гуманитарным и естественно-научным направлениями культуры. Так с информацией и временем — эти фундаментальные категории можно и должно рассматривать совместно.

Категории информации и времени — это на сегодня доступные нам принципы организации мира. Обязательно в ходе дальнейшего развития наших представлений о мироустройстве будут претерпевать изменения и сами эти категории, и могут появиться (станут нам понятными) новые характеристики упорядоченности. Тогда — остается завершить сегодняшние заметки в такой полной уверенности — неизбежно понадобятся новые метафоры, новые модельные примеры, более сложные и адекватные, чем «чтение» и книга природы. И продолжится история.

Автор: В. Троицкий.