Немножко об истории науки. Часть первая.
Помните, у Мандельштама: Ламарк пишет «свои лучшие труды как бы на гребне волны Конвента» и, постоянно впадая «в тон законодателя, не столько описывает, сколько декретирует законы природы». Стиль же Дарвина — теплокровный, самоуверенный: «торговый флаг великобританского флота реет над страницами его книги». Это мандельштамовское наблюдение выбивает нас из привычного представления о науке как самодостаточной, изолированной области деятельности, где ученые общаются с Истиной и Природой, как прежде жрецы — с Богом. Со своими колбами, спектрографами, логарифмическими линейками ученые не сидят в неприступных, отгороженных от мира замках. Они в этом мире живут — в определенном обществе, в определенной культуре, в атмосфере того, что Мандельштам называл «научной погодой». Идея укорененности науки в культуре позволяет увидеть, как функционирует наука — как во времени и в культуре делаются открытия и совершаются научные события. Этот подход к науке открывает новые возможности в исследовании ее истории, столь необходимом именно сейчас, в момент перелома научного сознания человечества (выражение В. Вернадского). Так что представляем вашему вниманию небольшой очерк об истории науки. Итак:
Как и многое другое, «времена не выбирают». Но помимо того, что «в них живут и умирают», о них еще и размышляют. Их сравнивают. Из этих размышлений со временем рождается имя века, его определение. Так, семнадцатый стал веком разума, восемнадцатый — Просвещения, а девятнадцатый — веком Прогресса. От своих предшественников XIX век отличается тем, что предодущение прогресса, его ожидание и, наконец, уверенность в нем были общими почти для всех живущих. И связано это было в первую очередь с надеждами на науку. От науки ожидали и медицинских чудес, и чудес общественных. Конечно, во многом это ожидание было вызвано успехами изобретений, чудом поезда и телеграфа, кинематографа и электричества. Прогресс отождествляли с прогрессом научным. Откуда еще одно имя, которое получил этот век,— век Науки. (Интересно под каким именем войдет в историю наш век, может век Бизнеса? Ведь сейчас именно ему на службу поставлена госпожа наука, чему свидетельство многочисленные бизнес курсы MBA узнать о которых больше можно на сайте http://wellmba.com/)
Один из многих практиков науки XIX века и один из немногих великих писателей всех времен А. П. Чехов заметил в своих «Записных книжках», что не может существовать «немецкая таблица умножения». Однако, если конечные результаты научной деятельности не имеют страны проживания, то стили науки в разных странах могут отличаться друг от друга.
В XIX веке наука значительно зависела от страны, где она создавалась. Такая исключительная зависимость гораздо в меньшей степени существовала в предыдущие века из-за малочисленности самих ученых. В XX веке, когда возникает единое международное сообщество ученых, соединенных сетью широких коммуникаций, регулярными международными симпозиумами, компьютерными невидимыми колледжами, она ощущается еще меньше.
Отличие национальных научных школ и подходов в XIX веке особенно заметно еще и потому, что сама система науки как профессии, практика научного образования, нормы научной деятельности, принятые системы доказательств или обоснования, равно как и само дисциплинарное разделение науки, в некоей законченной форме пришлись как раз на XIX век. И разнообразие форм государственности, национальное своеобразие культурных течений не могли не влиять на эти процессы.
Впрочем, организация науки достаточно разнилась между странами уже в XVIII веке, что и констатирует король философов французского Просвещения Вольтер. Сравнивая две академии — английскую — Лондонское Королевское общество (с 1662 года), и французскую — Парижскую Академию наук (с 1666 года),— Вольтер схватывает те особенности французской и английской наук, которые удивительным образом сохранятся и в XIX веке, прямом наследнике Просвещения и Промышленной революции: «Лондонскому Королевскому обществу не достает двух вещей, наиболее нужных людям, — вознаграждений и правил. В Париже геометру или химику место в Академии приносит небольшие, но верные средства: напротив, в Лондоне надо платить за то, чтобы стать членом Королевского общества.
Тот в Англии, кто говорит «Я люблю искусство» и желает стать членом Общества, немедленно им становится, во Франции же для того чтобы стать членом и пенсионером Академии наук, недостаточно быть любителем, надо быть ученым и уметь оспаривать место у своих соперников, тем более опасных, что их воодушевляют слава, деньги, даже сами трудности и та непреклонность ума, которая вырабатывается обычно при упорных занятиях вычислительными науками.
Поскольку в Лондонском обществе мало порядка и нет никаких поощрений, а Парижское поставлено совсем на иную ногу, не приходится удивляться тому, что труды нашей Академии превосходят труды английских коллег; дисциплинированные и хорошо оплачиваемые солдаты должны в конце концов одолеть волонтеров».
КТО КОГО?
Во Франции в начале XIX века власть, причем власть и политическая, фактически была в руках ученых. Математик и механик Л. Карно, французский генерал, носящий официальный титул «организатор победы», французские ученые — Лаплас, Лагранж, Фурье — были префектами. Наука во Франции XIX века была сильна и почетна, что, впрочем, не уберегло ученых от революционного пламени: казнен великий химик Франции Лавуазье, покончил с собой математик и философ Кондорсе, разрабатывавший систему нового образования для Франции. После революции многие возвращаются из изгнания и тюрем. Наука начинает развиваться на ином уровне — с новыми, реорганизованными академиями, учебными учреждениями и новыми приоритетами. Это прежде всего — практическая и прикладная наука.
Принципиально новое учебное заведение — Политехническая школа (открытая в 1794 году), в которой было реализовано многое из задуманного Кондорсе. Основателем школы, как и организатором крупнейших школ политехнического характера — Института путей сообщений (Школа мостов и дорог) и Горного института (Школа шахт), был французский геометр Г. Монж, морской министр и создатель начертательной геометрии. «Школа, в которой решающее влияние принадлежало такому человеку, по своему характеру, как и следовало ожидать, была тесно связана с практической жизнью. Это сказывается и в организации школы, рассчитанной на высшее напряжение сил, на возможно более значительные специальные достижения. Какая противоположность идеалу всестороннего гармонического развития личности, который мерещился XVIII столетию»,— с грустью замечает немецкий математик Ф. Клейн.
Ориентация на жестокий тренинг и практическое применение науки, создание развитой системы естественнонаучного образования, равно как и необычайно высокая социальная оценка науки и статуса ученых, привели к тому, что в конце XVIII — начале XIX века Франция стала лидирующей страной в области точных и естественных наук. Первые революционные и послереволюционные учебные заведения создавались с намерением достичь равенства в науках для всех, кто ими занимается,— однако не сообщество скромных рядовых, а именно созвездие талантов составляет славу Франции этого периода.
Ориентация французской науки на практические нужды диктовалась еще и военной необходимостью для страны, терявшей мужское население в постоянных войнах и продолжавшей сражаться практически со всей Европой. Но не менее важную роль в этой ориентации играли идеалы Просвещения. Достаточно вспомнить, что в своих философских письмах Вольтер прямо высказывается против чрезмерно теоретического и абстрактного знания: «Быть может, то, что делает всего больше чести человеческому уму, часто бывает меньше всего полезным… Относится это почти ко всем искусствам без исключения: существует предел, за которым исследования производятся только из любопытства: эти остроумные и бесполезные истины подобны звездам, расположенным чересчур далеко от нас и потому не дающим нам света». Заметим, что именно интерес лишь к источникам света, а не к звездам в определенном смысле и привел впоследствии к отставанию французской науки.
Но в начале XIX века результаты были удивительны: во вновь образованных высших школах работали самые сильные математики Франции, на основе лекций, прочитанных в Политехнической школе, составлялись наиболее популярные учебники по математике (некоторые из них сохранили свое значение и до сегодняшнего дня). Не менее четверти всех курсов занимали теоретические предметы. Наполеон, узнав о слишком большой занятости высшей школы конкретными военными проблемами, призвал не убивать курицу, несущую золотые яйца, и военное дело потеснилось перед точными науками.
Традиция вверять власть ученым отчасти продолжилась — высшее чиновничество Франции, как правило, составляли (и составляют) выпускники созданных в конце XVIII — начале XIX века Политехнической и Нормальной школ. В этом контексте знаменательна разница в образовании и материальном положении двух современников — французского ученого Гей-Люссака и английского Дэви.
Гей-Люссак, выпускник Политехнической школы 1797 года, был одним из первых ученых, обеспечивавших свое существование научной работой. Ученик и помощник французского химика Бертолле, он стал в тридцать один год профессором факультета естествознания Парижского университета. (В 1808 году Гей-Люссак открыл закон кратных отношений объемов для газов, известна его работа по открытию вещества йода.)
Гей-Люссак был именно профессионалом, причем его профессионализм не ограничивался лишь научной и преподавательской деятельностью. Как выпускник Политехнической школы он был способным инженером (известны его изобретения, использованные в промышленности), он участвовал и в политической жизни страны, будучи депутатом Национального собрания, а затем пэром Франции. Конечно, карьера Гей-Люссака — уникальный образец как социального, так и научного успеха, но сама фигура обладающего политической властью ученого-профессионала, получившего профессиональное же образование, сочетающего теоретическую научную деятельность с преподаванием и практическим внедрением своих научных достижений, типична для науки Франции.
Судьба X. Дэви — это тоже путь успеха, но путь этот начался, да и протекал совершенно по-другому. Вместо профессионального образования — учеба в качестве ученика аптекаря, затем работа помощником у химика Т. Беддоса, занимавшегося выяснением физиологического действия газов на заболевания дыхательных путей. На этой работе Дэви составил себе имя и там же впервые занялся проблемами химического действия электрического тока, которые и принесли ему мировую славу. Процесс обучения Дэви был очень коротким и, в отличие от Гей-Люссака, ему, первому ученому Англии, средства к существованию доставляли публичные лекции, а не собственно научные труды, не подготовка будущих химиков, возможных преемников, способных создать школу. Не удивительно, что таких и не оказалось. Школы после Дэви не осталось.
Продолжение следует.
Автор: Татьяна Романовская.